Псковская область, наши дни.
Гулял по двум деревням, в которых больше нет людей. Никого не осталось.
Раньше жизнь тут если не бурлила, то вполне активно текла со своими делами, конфликтами, сельскими работами, детскими играми, шумными разладами и не менее шумными примирениями. Сейчас же можно только ходить и наблюдать следы распада.
Дверь в сад
Специально я никуда не ломился. Если было открыто — входил. Если висит замок — пусть висит. В одном только доме с замком дотронулся до двери, и замок выпал из дверного косяка вместе с петлёй, пробив трухлявое крыльцо. Что ж, принял за приглашение.
Состояние домов сильно зависит от кровли. Пока крыша цела, дом стареет, но держится. Стоит только крыше протечь — сразу гниет потолок, пучками свисает с чердака набухшая солома, проваливается пол, а в бревнах появляются проплешины.
Справа виден пролом в потолке — это как раз от воды. Чердак отсырел, потолок сгнил и провалился, проломив собой пол
По дому, даже заброшенному, примерно видно, кто в нём жил. Где-то видно — семья: там обычно остается куча тряпья, каких-то кружев, бумажек, подушек, баночек из под лекарств.
А где-то видно — жил мужчина и скорее всего один. Вот дом, маленький, но крепкий. Крыша в порядке, внутри мало вещей, но очень все какие-то характерные.
У печки аккуратно стоят сапоги, висит одежда и рюкзак
Заводные часы. Завод не работает, стекло с трещиной. Но они лежат на столе, а рядом убраны в коробочку маленькие электронные
А это снаружи, прямо у стены дома. Как будто ненадолго отошёл
Последний всплеск цивилизации тут произошел лет двенадцать назад — решили в каждой деревне установить по таксофону. Ну, мало ли там скорую вызвать или не знаю, что. Сколько эти телефоны проработали — понятия не имею, если и работали вообще. Но торчат красно-синими пятнами среди общей разрухи.
«А, вот уже ответили, ну здравствуй, это я»
Почти везде уже выветрился жилой запах, остался только кислый запах плесени, сырого кирпича и штукатурки. А раньше войдешь в сени — а там молоком пахнет, или медом, или едой для свинок.
Обшитая дверь — красиво, тепло и по родному. Свою дверь не спутаешь
В одном сильно уже разрушенном доме увидел забавное, да чего-то не сфотографировал. Там стоит сундук, я открыл — внутри какое-то мутно пожеванное тряпьё, веточки, опилочки, все сырое, смешавшееся в однородную серую массу. А посередине лежит пачка макарон в пластиковом пакете — яркая, блестящая, совершенно нетронутая. И выглядит она как лут в компьютерных игрушках, когда открываешь ящик, а там «активный предмет», который можно взять с собой и потом использовать.
Специально сфотографировал несколько печек, чтобы подряд посмотреть. Пока печку можно затопить — дом вроде ещё «живой»
Есть в деревне пара домов — не знаю, как их назвать, «колхозные», может. В том смысле, что строил их колхоз — они кирпичные, продолговатые такие. На две семьи, и входа-веранды у них тоже по два. Вот в каменных домах особенно гнетуще чувствуется эта заброшенность.
Почти во всех домах остались фотографии или даже какие-то документы — военные билеты, свидетельства о рождении или о смерти, сберкнижки и прочее. И это мне странно, я что фотографии бумажные, что документы привык всегда утаскивать собой.
«Доводилось нам сниматься, и на снимках улыбаться»
Мальчик на последней фотографии мне немного знаком и звать его Николай.
В упитом виде тридцатипятилетний Николай не так мил, как на фото. Особенно когда с мутным взглядом и утробным рёвом начинал учить семью жизни. Тогда с их крыльца, коротко полыхнув цветастой юбкой, летела старуха-мать вперемешку с клюкой и матюгами, а за ней по одному следовали малолетние дети.
Жена Ирка, правда, была не столь податлива — как-то раз Николай с её подачи даже выбил собой оконную раму, выпал через неё в огород, немного повозился в попытках встать, но так и заснул там, поверженный, среди обломков теплицы.
В доме на краю деревни раньше жила самая «зажиточная» семья. У них видик был. И трактор, и Москвич. И даже игровая приставка к телевизору.
Пистолет от игровой приставки. И деревенским парням, и «городскому» мне было это одинаково волшебно — целишься в утку на экране, щёлк, и она падает!
Походишь по домам — а там затхло, холодно, холоднее, чем снаружи. Потом выйдешь на улицу, на солнце, и даже как-то повеселее, хоть даже и запустение вокруг.
Какие-то дома ещё выглядят довольно крепкими, несмотря на разор. А каких-то уже и нет. Этот вот сгорел. Бывший хозяин его, молодой ещё Мишка, году в 2002 взял и повесился от неразделённой любви. Прямо в ёлках, через дорогу от своего дома.
За деревней постепенно дорассыпаются остатки скотного двора — бывшего «деревнеобразующего предприятия». На скотном дворе работали почти все. Внутри мычали и автоматически доились коровы, а с краю длинного приземистого здания торчала под углом длинная оглобля транспортёра.
Сейчас от скотного двора почти ничего не осталось. Двадцать лет прошло, как он закрылся, и посреди бывшего здания растут уже большущие деревья, толстые. Если б не знал — сказал бы, что им лет по пятьдесят.
Кладка стен там — ого-го, толщиной в четыре кирпича. Простенки между окон постепенно накреняются наружу. Я подошёл и толкнул рукой один простенок, ещё раз толкнул, раскачал — груда кирпича накренилась и с шумом рухнула, тряхнув землю подо мной и подняв облако пыли
Изредка кто-то бывает разве что на кладбище, оно сразу в лесу за деревней, с противоположной от скотного двора стороны.
Но вот уж кому до людей дела нет, так это природе. На границе апреля и мая всё растёт, цветёт и колосится. На этом, в общем, и закончим.
